Курукин И. В. Поэзия и проза Тайной канцелярии. № 2.
Материал из Проект Дворяне - Вики
И. В. Курукин. Поэзия и проза Тайной канцелярии.
Кому не доводилось слышать или читать про знаменитую Тайную канцелярию Петра I или Тайную розыскных дел канцелярию, как называлось это учреждение при императрицах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, или Тайную экспедицию Сената при Екатерине II, где велись дела по не менее известному "слову и делу"? 1 .
Но так ли обстояло дело 200 лет назад? Неплохо сохранившийся архив карательного ведомства дает нам возможность заглянуть в недра складывавшейся системы политического сыска. В петровскую и послепетровскую эпоху оно являлось скромной конторой с небольшим и стабильным "трудовым коллективом". В 1741 г. в нем несли службу секретарь Николай Хрущев, четыре канцеляриста, пять подканцеляристов, три копииста и один "заплечный мастер" Федор Пушников. Через 20 лет, в 1761 г., штат даже уменьшился до 11 человек и годовой бюджет сократился, примерно, с 2100 до 1660 руб. при прежних ставках - новый палач Василий Могучий получал, как и его предшественник, 15 руб. жалования. Такой же штат (14 человек) с такими же расходами имелся и в "филиале" Тайной канцелярии - ее "конторе" в Москве. Как и другие учреждения, Тайная канцелярия испытывала хронический дефицит бюджета, и порой ее служащие месяцами не получали зарплаты - так что в 1724г. граф П.А. Толстой (прадед великого писателя) жаловался Петру I, что его подчиненные "весьма гладом тают".
Малочисленный штат был занят преимущественно бумажной работой - составлением и перепиской протоколов, допросов и докладов. Доставкой подозреваемых и преступников занимались местные военные и гражданские власти. Основную же работу по охране и конвоированию "колодников" в Петропавловской крепости (где помещалась и сама канцелярия) выполняли офицеры и солдаты гвардейских полков - в первой половине XVIII в. гвардия являлась не только элитной воинской частью, но и чрезвычайным и эффективным рычагом управления, а также кузницей кадров военной и гражданской администрации. Преображенцы, семеновцы и измайловцы - в том числе представители лучших фамилий - держали заключенных "в крепком смотрении", допускали на свидания родственников (но, чтобы жены "более двух часов не были, а говорить вслух"). Они же выдавали узникам "молитвенные книжки" и "кормовые деньги". Тем,
Курукин Игорь Владимирович - кандидат исторических наук, доцент Российского государственного гуманитарного университета.
стр. 123
у кого они были, на казенный корм рассчитывать не стоило, и иные арестанты "с голоду" не доживали до решения своих дел.
Не стеснялись тюремно-полицейской службы и впервые вельможи империи - граф Толстой, генерал-аншеф и подполковник гвардии А. И. Ушаков, граф А. И. Шувалов, ревностно исполнявшие свои обязанности. Особенно колоритной фигурой был Ушаков - грубо скроенный, но крепко сшитый выходец из бедной дворянской семьи стал в 1704 г. солдатом-добровольцем Преображенского полка и быстро дослужился до офицерского чина. При Петре! он сделал стремительную карьеру, уже с 1714г. возглавлял в майорском чине особую "розыскную канцелярию" и был готов выполнить любой приказ царя весело и с полным душевным спокойствием - так же, как он по-свойски шутил в письме к своему начальнику по Тайной канцелярии Толстому: "Кнутом плутов посекаем, да на волю отпускаем". Природное добродушие (о котором сохранились свидетельства современников) в сочетании с верностью при отсутствии политических амбиций обеспечили Андрею Ивановичу долгую придворную жизнь - при всех "дворских бурях" он бессменно возглавлял Тайную канцелярию с 1718 по 1726, а затем с 1731 по 1747г., пользуясь при этом благосклонностью сменявших друг друга царствующих особ и их фаворитов.
Однако подлинной основой "всемогущества" этого учреждения стала не гвардия и не участие первых лиц империи - тем более, что в более просвещенные времена Екатерины II аристократы-гвардейцы уже не считали для себя благородной подобную службу. В процессе строительства "регулярной" империи Петр столкнулся с проблемой контроля над стремительно разраставшейся бюрократической машиной при подавлении еще сохранявшихся структур "мирского" самоуправления. В идеале опека над подданными должна была сочетаться с их инициативой и непритворным "радением" на пользу "общему благу". Для решения этой задачи контроль "сверху" надо было дополнить не менее эффективным надзором "снизу", а единственным средством такой обратной связи в централизованной самодержавной монархии было всемерное поощрение доносительства.
Впервые понятие государственного преступления - "государева дела и слова" - было определено еще в Соборном Уложении 1649 г., где покушение (или даже только умысел такового) в любой форме на личность монарха, неотделимую юридически от государственного строя, безусловно наказывалось смертью, как и недонесение о таковом. Заложенную в XVII в. идею Петр подхватил и рационализировал. Он лично в октябре 1713г. написал грозные слова "о преслушниках указам и положенным законом и грабителям народа", для доноса на которых подданные "без всякого б опасения приезжали и объявляли о том самим нам", - то есть доносить они могли (и должны были) и раньше, но теперь государь впервые обязался лично принимать и рассматривать доносы. За такую "службу" доноситель мог получить движимое и недвижимое имущество виновного, "а буде достоин будет - и чин" и таким образом рассчитывать не только на вознаграждение, но и на обретение нового социального статуса и "ранга" в петровской системе. В следующем году Петр во всеуслышание приглашал неизвестного автора подметного письма "о великой пользе его величеству и всему государству" явиться за наградой в 300 руб. - огромной по тем временам суммой.
Но поощрение анонимок себя не оправдало: уже в 1715 г. царь объявил о том, что такого рода послания не соответствуют его ожиданиям, поскольку наполнены различными "измышлениями" и неуместной критикой властей. Отныне предписывалось подметные письма сжигать, не вскрывая; но при этом Петр убеждал: "нет в доношениях никакой опасности" и для этого приводил достойные примеры для подражания, как, например, стрельца Лариона Елизарьева, прославившегося доносом на Федора Шакловитого в 1689 и на полковника-заговорщика И. Цыклера в 1697 годах. Царь подтверждал готовность лично принимать доносы во дворце и точно указывал круг особо важных дел - знаменитые "первые три пункта": "О каком злом умысле против персоны его величества или измены; о возмущении или
стр. 124
бунте; о похищении казны". Слова не расходились у царя с делом: он не только рассматривал доносы, но и сам присутствовал при допросах и выслушивал по утрам в пятницу доклады своих главных следователей - Толстого и Ушакова.
Утверждаемая сверху "демократичность" доноса и освящение его в виде достойной "службы", связывавшей доносителя непосредственно с государем, послужила основанием массового и, уж во всяком случае, широко распространенного добровольного доносительства. "Пряником" в этом деле служила награда, а "кнутом" - наказание за недоносительство, при котором любой, даже невольный свидетель происшествия, относящегося "к первым двум пунктам", мог тут же превратиться в обвиняемого и должен был спешить, чтобы донести первым. Усилия Петра не пропали даром:
донос становился эффективным средством для власти узнавать о реальном положении вещей в том или ином ведомстве или провинции, а для подданных- единственно доступным путем восстановить справедливость или посчитаться со знатным и влиятельным обидчиком. Можно только представить себе, с каким чувством "глубокого удовлетворения" безвестный подьячий, солдат или посадский сочиняли бумагу или объявляли "слово и дело" в очередном "присутствии" устно, в результате чего грозный воевода или штаб-офицер, а то и такой же бедолага-сослуживец могли угодить под следствие со всеми вытекающими из этого последствиями.
Объем работы канцелярии неуклонно расширялся. Подсчеты сохранившихся к началу XIX в. дел показывают, что от эпохи знаменитой "бироновщины" осталось 1 450 дел, то есть, примерно, по 160 дел в год, а от времени "мягкого" правления Елизаветы - 6 692 дела - уже по 349 дел в год 2 . Просмотр сотен дел 20-х - 60-х годов XVIII в. вместе с анализом архивной описи фонда Тайной канцелярии и Тайной экспедиции (где кратко указывается профессия и сословная принадлежность преступника) показывают, что крестьяне- подавляющая часть населения страны- были относительно редкими гостями в Тайной канцелярии и попадали туда большей частью вследствие доноса тех, кто имел возможность (и желание) доехать и доложить в канцелярии провинциального воеводы. Так, согласно "Книге о поступивших колодниках" 1732 г. в Тайную канцелярию попало 272 человека; среди тех, у кого указана профессия или социальное положение, большую часть составляют военные (71 человек, или 26,1%), затем следуют мелкие чиновники (43 человека, или 15,8%) далее - низшее духовенство (28 человек или 10,3%); крестьян же - всего 12 человек 3 . Большинство прочих - опять же городская или "служилая" публика: канцеляристы, дворовые, посадские и торговые люди. Они были, с одной стороны, наиболее подконтрольны, а с другой, - наиболее мобильны и грамотны для сочинения доносов и подметных писем, в их среде прежде всего распространялись не только царские указы, но и всевозможные "толки и слухи"; наконец, им было проще и ближе всего явиться с "доношением". Именно из этой среды выходили профессиональные доносчики и отчаянные головы, готовые "поклепать" своих действительных или мнимых обидчиков даже ценой "очищения кровью" - утверждения своей правоты после нескольких допросов под пыткой.
Вот типичная карьера такого "слуги отечества". Беглый солдат Дмитрий Салтанов в 1718г. донес об умысле "на здоровье" царя, что стоило жизни трем оговоренным людям, а самому доносителю принесло награду в 600руб., из которых он, правда, получил лишь 50. В 1722г. тот же Салтанов заявил, что подьячий Семен Выморков знает некоего человека, "который в Сибире умышлял на здоровье его императорского величества, якобы быв в Москве хотел зарезать его императорское величество ножем на Каменном мосту". Следствие захватило десятки людей, но в итоге мнимого покушавшегося не обнаружили, и за ложный донос Салтанов получил наказание кнутом и пять лет каторги. Но уже на следующий год в Петербурге осужденный каторжник донес на одного матроса в "непристойных словах" о Петре Алексеевиче). Инициатором этого доноса явился все тот же Салтанов, мостивший вместе с другими каторжниками улицы северной
стр. 125
столицы. Только это обстоятельство, по-видимому, и спасло гуляку-матроса, отговорившегося обычным в подобной ситуации "безмерным шумством". Неудачливый доносчик на этот раз получил не только кнут, но и отправился с вырванными ноздрями в Сибирь "в работу", где его следы потерялись.
Для подданного донос становился единственным средством участия в политической жизни, и некоторые доносители это отлично сознавали: "По самой своей чистой совести, и по присяжной должности, и по всеусердной душевной жалости.., дабы впредь то Россия знала и неутешные слезы изливала", - так восторженно доносил в 1734г. подьячий Павел Окуньков на соседа дьякона в том, что он "живет неистово" и "служить ленитца". Представлял донос и самую удобную возможность свести счеты. Стоило перед строем драгунскому капитану Тросницкому обругать чертом невнятно читавшего императорский указ солдата, как тут же "имевший с ним ссоры" поручик Сурмин заявил: "Тут де чорта не написано" и побежал докладывать о предосудительном поведении капитана. Дьякону подмосковного села Пушкина Ивану Иванову стал подозрителен его собственный тесть - "волхв и чародей и ходит в домы многих господ", из чего впечатлительный родственник сделал вывод: как бы тесть "не остудил государя с царицею" 4 . Доносили на жен, мужей и даже на собственную мать - как это сделал в 1745 г. копиист Чудова монастыря Василий Серов, чья родительница неведомо с чего объявила сыну, что у него есть "брат"- сам наследник престола Петр Федорович.
При этом обещанного вознаграждения еще надо было добиться: до нас дошел и вопль души обиженного доносчика, дьячка Василия Федорова, отправившего в 1724г. на казнь капрала Василия Кобылина за брань в адрес самого Петра I и его жены. Не скрывая своего горя, доносчик через несколько лет жаловался на то, что Екатерина I подарила ему деревню, а ему ее до сих пор не выдают и в Верховный Тайный совет не пускают, да при этом еще и смеются: "Тебе ль уж дьячку деревнями владеть?" А кроме того, за правый донос ему полагалось немедленно выдать из имущества осужденного "корову с телицею, да на прокорм их сена, да гусей, да кур индейских по гнезду, и то чрез многое прошение насилу получил в три года". Дьячок искренне оскорблен - ведь другим "не токмо за такие важные, но и за интересные дела всякого чина людям давано награждение немалое со всяким удовольствием" 5 .
В лихую "эпоху дворцовых переворотов" удобный случай мог вывести чиновника или офицера "в люди" или мгновенно сокрушить карьеру- поэтому "доношения" буквально пронизывали все общество: "стучали" друг на друга не только мелкие чиновники или солдаты, но и гвардейские офицеры и даже первые "персоны" государства- такие, как канцлер и кабинет-министр князь А. М. Черскасский, лично доложивший о доверившихся ему офицерах Семеновского полка, намерившихся выступить против Бирона.
Основания же для начала розыска в ту пору могли быть самые невероятные. Так, в 1726 г. иеромонах сибирского Далматова монастыря Евсевий Леванов подал донос на своего собрата Феодосия Качанова, что тот... является внуком убийцы погибшего в 1591 г. по не выясненным до сих пор причинам в Угличе царевича Дмитрия и таким образом происходит из "изменничья рода": то есть человек обвинялся в том, что его предок совершил государственное преступление 135 лет назад! Не менее интересно, что обвиняемый не удивился - поскольку, как оказалось, это обвинение ему уже предъявляли. Далее же он, демонстрируя хорошие исторические познания, объяснил, что отец его действительно был сослан в Сибирь, но совсем по другому делу, а считавшийся убийцей царевича Никита Качалов никогда не был женат, и следовательно он, Феодосии, к его роду отношения не имеет 6 .
Подобных смешных и горьких казусов в делах Тайной канцелярии было так много, что ее чиновники даже стали отдельно группировать дела "о лицах сужденных за брань против титула" и казенных бумаг и указов
стр. 126
с упоминанием высочайшего имени- вплоть до обвинений в "непитии здоровья" высочайшего имени. Стоило поручику в заштатном гарнизоне обругать очередной приказ, возлагавший на него новые тяготы, или загулявшему посадскому в кабаке сравнить императорский портрет на серебряном рубле со своей подругой, как тут же находились "доброжелатели", готовые обличить беднягу в оскорблении титула и чести государя. Обычно такого рода дела, не представлявшие с точки зрения многоопытных следователей опасности, заканчивались для обвиняемых - особенно если те не запирались, а сразу каялись в "безмерном пьянстве", сравнительно легко - поркой и отправкой к прежнему месту жительства или службы.
Но бывало и хуже: в 1734 г. солдат столичного гарнизона Петр Агеев на вопрос сослуживца-капрала, была ли императрица на водосвящении, простодушно ответил, что стоял далеко, а потому "черт де ее знает, была ль или нет" - и по доносу того же капрала получил истязание кнутом и вечную ссылку в Охотск. И ведь доносили не какие-то особые "шпионы", а простые люди, нередко сослуживцы, собутыльники и соседи несчастного. В традиционном обществе, где люди из поколения в поколение жили на одном и том же месте, в одном и том же узком кругу, исчезнуть было невозможно, точнее, очень немногие могли бросить все и попытаться скрыться. Из дел Тайной канцелярии не видно, чтобы виновники сопротивлялись, как правило, они позволяли себя доставить к ближайшему военному или штатскому начальству.
В неграмотной стране доносы писали редко, обычной практикой было устное "доношение", фиксировавшееся в канцелярии по месту обращения кляузника. Иные из них наотрез отказывались сообщать что-либо местному начальству - их-то и доставляли в Москву и Петербург со всех концов страны. В Тайной канцелярии "колодники" рассказывали о своих подозрениях - чаще всего о тех же оскорблениях царского имени, как правило, необоснованных или недоказуемых (не случайно около половины заявлений такого рода признавались ложными). К тому же при упорном запирательстве и отсутствии свидетелей доказать факт преступления было невозможно. Другие "ходоки" добирались до Тайной канцелярии лично. Так, дьячок из с. Орехов погост Владимирского уезда Алексей Афанасьев долго пробивался в местное духовное правление, затем в Синод и, наконец, попал-таки в Тайную канцелярию с доносом на своего батюшку-начальника, обвиняя его в том, что тот не учитывает неисповедовавшихся и гонит "корчемное вино" в ближнем лесу. Следствие не обнаружило искомый самогонный аппарат, но упорный дьячок заявлял, что его подвигнуло на донос видение "пресвятой богородицы, святителя Николая и преподобного отца Сергия"; от своих слов он не отказался, вытерпел все полагавшиеся пытки и был сослан в Сибирь 7 .
Порой в желании пострадать за истину люди доносили даже сами на себя. Так сделал в 1737 г. служитель Рекрутской канцелярии Иван Павлов. Он даже представил в Тайную канцелярию свои писания, где называл Петра I "хульником" и "богопротивником". На допросе чиновник-старовер заявил, что "весьма стоит в той своей противности, в том и умереть желает". Это и было исполнено по решению Кабинета министров: "Ему казнь учинена в застенке, и мертвое его тело в той же ночи в пристойном месте брошено в реку. А кто при оном исполнении был, тем о неимении о том разговоров сказан ея императорского величества указ с подписью" 8 .
Последняя формальность не случайна. При любом исходе дела со всех привлеченных к нему бралась расписка о неразглашении услышанного и испытанного в застенке- чтоб "нигде ни с кем разговоров не имел" под страхом жестокой казни. Но в массе приговоры Тайной канцелярии не отличались особой жестокостью: самым обычным исходом для большинства провинившихся в неосторожной болтовне было наказание плетьми (в более серьезных случаях - кнутом) и "свобождение" на волю или к прежнему месту службы. За десятилетие "бироновщины" через Тайную канцелярию прошло 10 512 узников, а в сибирскую ссылку отправилось всего 820 человек 9 . Но при подозрении на групповой сговор или при
стр. 127
запирательстве подозреваемых начиналось следствие: допрос с "пристрастием", очные ставки, затем - в случае упорства- пытка на дыбе под ударами кнута и "жжением" по спине тлеющим веником. Во второй половине века методы совершенствовались: "Наложа на голову веревку и просунув кляп, вертят так, что оной изумленным бывает; потом простригивают на голове волосы до тела и на то место льют холодную воду только что почти по капле, отчего также в изумление приходит", - так описывает процесс получения признаний инструкция для палачей "Обряд како обвиняемый пытается".
Нередко материалы Тайной канцелярии рассматривались в качестве свидетельств политической борьбы в "верхах" или показателя народного сопротивления крепостному гнету. Но не меньшую значимость они представляют тем, что позволяют "подслушать" разговоры и мысли самых разных людей той эпохи - хотя бы в изложении чиновников. Впрочем, правила делопроизводства заставляли их дословно излагать самые "непристойные" слова подследственных, вплоть до обвинений в адрес высочайших особ. Только в исключительных случаях нам попадались сообщения об уничтожении таких дел (как показаний казненного в 1726г. "калуженина" Алексея Анцифорова) - видимо, это были уже очень "злые слова".
О чем же говорили "клиенты" Тайной канцелярии? В том специфическом круге вопросов, который интересовал следователей, на первое место безусловно выступали личность и действия самодержца и его двора. О придворной жизни судачили не только чиновники и офицеры, но и крестьяне в забытой богом глуши. Симпатиями пользовался, например, рано умерший Петр II. Неслучайно это имя принимали в 30 - 50-х годах XVIII столетия многие самозванцы.
Суровыми были отзывы об Анне Иоанновне: ей - едва ли заслуженно - поминали не только пресловутого Бирона, но и связь с фельдмаршалом Минихом и с другими "боярами". Отзывы о Елизавете Петровне были противоречивыми. В глазах большинства населения дочь Петра была его наследницей, а с другой стороны - она все-таки "незаконная" и на царство "недостойна". Однако в 40-х годах XVIII в. эпоха Петра воспринималась новым поколением как великое прошлое, и к грехам его дочери относились снисходительно: "Нам хотя по полям с собаками и ездила, только бы во время ее царствования бог бы даровал, чтоб родился хлеб, а нам нужды до нее нет, хотя и ездить будет".
Иным было отношение к Елизавете в придворно-военной среде. Конечно, раздавались "непристойные слова" и про отношения ее предшественницы с "немцем" Бироном, но, кажется, никто не вызывал такой лютой зависти и ненависти, как православный, но буквально пробившийся "из грязи в князи" фаворит Елизаветы, добродушный сибарит и в общем-то далеко не худший на этом "посту" Алексей Разумовский. Чего только ему ни приписывали - и планы "утратить" наследника, и волшебство его матери ("ведьма кривая, обворожила всемилостивейшую государыню"); выдумывали даже, что у самой благодетельницы он велел "подпилить столбы" в спальне, чтоб ее "задавить".
Не ограничиваясь всем набором весьма "непристойных" эпитетов в адрес веселой императрицы, даже далекие от дворца люди с поразительным знанием дела обсуждали интимную жизнь своей государыни. "Ее императорское величество изволит находиться в прелюбодеянии с его высокографским сиятельством Алексеем Григорьевичем Разумовским". - заявил лично Ушакову в 1747 г. поручик Ростовского полка Афанасий Кучин. За излишнюю осведомленность в столь деликатном вопросе поручик был сослан, по распоряжению императрицы, "под крепкий караул" в Иверский монастырь, где и продолжал сидеть и при Екатерине II. А капитан-поручик гвардии Григорий Темирязев как-то ночью на постоялом дворе на пути из Москвы в Петербург поразил - до состояния доноса - своего сослуживца, дворянина-солдата Ивана Насонова обстоятельным рассказом про новейшую историю России с ее интимной стороны: Петр I был "великий блуд-ник", а его жена Екатерина находилась в связи с камергером Монсом - "а
стр. 128
ее де государь за это очень бил". Дальше - больше: "Императрица де Анна любила Бирона и за то ево регентом устроила". А уж Елизавета, по мнению капитан-поручика, разошлась вовсю; сначала любила "арапа Аврамку" (знаменитого предка Пушкина), затем сына генерал-полицмейстера Деви-ера, потом безвестного "ездового", "а четвертого Алексея Шубина; и пятого ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского, да это де не довольно". "А все де это ни што иное делает, кроме того, как одна любовь, - резюмировал осведомленный офицер и сокрушался о вытекающем отсюда падении нравов, - смотри де, что монархи делают, как де простому народу не делать того".
Допросы в застенке донесли до нас и ворчание гвардейской казармы, недовольной обстановкой при дворе после смерти Петра I: "He x кому нам голову приклонить, а к ней, государыне,.. господа де наши со словцами подойдут, и она их слушает, что ни молвят. Так уж де они, ростакие матери, сожмут у нас рты? Тьфу де, ростакая мать, служба наша не в службу! Как де вон, ростаким матерям, роздала деревни дворов по 30 и болше,., а нам что дала помянуть мужа? Не токмо что, и выеденова яйца не дала". Преображенский сержант Петр Курлянов сожалел: "Императора нашего не стало, и все де, разбодена мать, во дворце стало худо"; а солдат того же полка Петр Катаев говорил, что смерть Петра "даровала многим живот", поскольку он "желал всех их смерти". В новой ситуации на первый план выходят скорее сугубо "преторианские" настроения гвардии, чем сознательная приверженность реформам- рядовые гвардейцы явно стали осознавать свою силу в борьбе придворных интересов и считали, что их заслуги должным образом не оценены.
В литературе нередко участие гвардии в дворцовых переворотах 1740- 1741 гг. объясняется патриотическим возмущением по поводу хозяйничания иноземцев. Однако знакомство с допросами арестованных показывает, что национальность и нравственность Бирона мало интересовали гвардейцев. Их возмущало прежде всего то, что "напрасно мимо государева отца и матери (таких же иноземцев, Анны Леопольдовны и принца Антона-Ульриха Брауншвейгского - И. К.) регенту государство отдали", - так полагали не только офицеры, но и рядовые солдаты. Последние еще не решались на какие-либо активные действия и только "бранят нас, офицеров, также и унтер-офицеров, для чего не зачинают, что если им, солдатам, зачать нельзя".
А офицеры в 1740 г. уже почувствовали свои возможности, и поручик Петр Ханыков прямо во дворце во время присяги пожаловался своему сослуживцу сержанту Ивану Алфимову: "Что де мы (!) з делали, что государева отца и мать оставили,., а отдали де все государство какому человеку регенту, что де он за человек?" Поручик был уверен: "А я б де гренадерам только сказал, то б де все за мною пошли о том спорить, что де они меня любят". Подобные мысли приходили в голову и другим офицерам: поручики гвардии- по своей инициативе- уже могли увернно рассуждать о необходимости "убрать" первых лиц в государстве, независимо от их национальности. Скоро это усвоили и рядовые. Эти настроения и реализовывались в форме дворцовых переворотов - нарушение присяги и свержение законного императора Иоанна III Антоновича в 1741 г. стало уже геройским делом для роты Преображенских гренадер.
Дела Тайной канцелярии показывают, что атмосфера 1741 г. кружила головы многим военным: вот уже и 19-летний сержант Невского полка Алексей Ярославцев, возвращаясь с приятелем и дамой легкого поведения из винного погреба не сочли нужным в центре Петербурга уступить дорогу поезду самой Елизаветы. "То де мы и сами с порутчиком Зелхом тем ездовым кричали "сами де поди" и бранили тех ездовых и кто из генералов и из придворных ехали, матерно, и о той их брани изволила услышать ее императорское величество", - хвастался сержант приятелям и на увещания последних отвечал: "Экая де великая диковинка, что выбранили де мы генерала или ездовых. И сама де государыня такой же человек, как и я, только де тем преимущество имеет, что царствует." 10 .
стр. 129
Легкость и безнаказанность захвата власти породила в гвардейско-придворной среде настроения "переиграть" ситуацию - поскольку "в случае" оказывались немногие, а обиженных при очередном дележе наград и чинов всегда хватало. Летом 1742г. Преображенский прапорщик Петр Квашнин, камер-лакей Александр Турчанинов и Измайловский сержант Иван Сновидов сочли вполне возможным собрать "партию человек в триста или и больше, и с тою бы партиею идти во дворец и государыню императрицу свергнуть с престола, а принца Иоанна возвратить". Препятствие в виде императрицы уже не смущало; на вопрос, куда ее девать, Турчанинов прямо пояснил: "Где он их увидит - заколет".
Не менее уверенно чувствовали себя и герои-победители - гренадер той самой Преображенской роты Петр Лахов вполне мог и прихвастнуть друзьям, что "сея императорским величеством жил блудно" 11 . Но наряду с искателями фортуны в застенки попадали и люди с более твердыми убеждениями: в 1734 г. был казнен бывший гвардеец, полковник Ульян Шишкин, объявивший "по совести своей" на следствии, "что ныне императором Елисавет", а Анну "изобрали погреша в сем пред богом".
Далеких же от столичных дел армейский солдат придворная суета не волновала. Скучая гарнизонной службой, молодой солдат Семен Ефремов пожаловался как-то сослуживцу: "Молись богу, чтоб турка поднялся, то б мы отсюда вон" - и дешево еще отделался, объяснив свое желание начала войны стремление скорее выслужиться. Уже понюхавшие пороху на границе и во время первых русских походов в Крым старые служивые думали не о подвигах - в числе "вещественных доказательств" в делах Тайной канцелярии сохранились изъятые у них заговоры: "Укрепи господи на рати и на бою и на всяком месте от татар и от розных верных и неверных языков и от ратного всякого оружия, а меня, раба своего Михаилу, сотвори яко же лева силою". Иных же тоска и муштра доводили, как рядового Семена Попова, до страшного богохульства - солдат написал своей кровью "богоотступное письмо", в котором "дьявола к себе призывал и богатества у него требовал,.. чтоб чрез то богатество отбыть от военной службы".
Послепетровская эпоха с ее быстрой сменой императоров и императриц и их фаворитов отражалась и в приобщенных к делам сыска документах, прежде всего частной переписке. Так, в письме к княгине А. П. Волконской член Военной коллегии Егор Пашков дает выразительную картину придворных нравов, где царит "ревность без совести" и вельможи "друг перед другом рвутца с великим повреждением". Княгиня поздравляет друга с "падением" ненавистного Меншикова- избавлением "от ига варварского", и полковник отвечает в том же духе: "О суетной славе прегордого Голиафа, которого бог всесильною десницею сокрушил, о том много радовались".
Попадали в Тайную канцелярию не только перехваченные письма, но и проекты государственного устройства, которые чиновники этого учреждения также считали своим долгом рассматривать. В июле 1733 г. сенатский секретарь Григорий Баскаков осмелился явиться прямо во дворец к императрице, за что был признан находящимся "в безумстве" - тем более, когда выяснилось, что чиновник "весьма пил". В поданной бумаге секретарь призывал Анну Иоанновну "итти с войною в Царьград" - но война с Турцией скоро началась по решению куда более трезвых государственных деятелей. В прочем же предложения Баскакова были вполне умеренными и касались организации при Сенате и коллегиях школ для обучения молодых дворян "честному подьяческому труду". Поэтому, вероятно, секретарь отделался легко - его скоро отпустили.
Гораздо печальнее оказалась судьба другого прожектера из категории вечных борцов за справедливость - "распопа" Саввы Дугина. Не раз уже арестованный, он в 1732 г. потребовал, чтобы императрица прочла его "тетради", в которых обличал архиереев и священников за сребролюбие, пьянство и сквернословие. Отчаянный расстрига "дерзнул донесть в какой бедности и гонении и непостоянстве и во гресех и в небрежении указов и повелений находитца Россия" и предлагал снизить подушную подать с 70 до 50 копеек, не взимать ее со стариков и младенцев и даже отменить
стр. 130
телесные наказания, за исключением, правда, беглых крепостных. Дугин собирался разъяснить императрице, "каким образом упользовать Россию" дерзкого "распопа" казнили на Сытном рынке столицы в апреле 1732 года 12 .
В 1751 г. скромный архивариус Мануфактур-коллегии Андрей Лякин осмелился подать прямо в Тайную канцелярию свой проект "О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе". Опытный чиновник с 40- летним стажем сожалел, что нельзя "вовсе пьянственное питье яко государственный вред искоренить" - народ к нему "заобыклый" и "по воздуху природный и склонный". Но предлагал отменить государственную монополию на водку и откупа с переходом к свободному винокурению с уплатой соответствующих налогов: "Где запрещение - там больше преступления". Правда, автор проекта рисковать не желал и даже готов был - в случае высочайшего неудовольствия - постричься в монахи. Следы этого проекта теряются в Сенате, куда дело было послано из Тайной канцелярии.
Менее образованные, но более осторожные подданные писали не проекты, а "подметные письма", в которых по-своему выражали беспокойство по поводу положения дел в государстве, предсказывали конец света и, как правило, обличали в злоупотреблениях кого-либо из могущественных вельмож. "С голшТинцами и с своею партиею истинного наследника, внука Петра Великого престола уж лишил... и воставляют на царство Росийское князя голштинского. О горе Росия! Смотри на поступки их, что мы давно уже проданы", - так характеризовались в одном из таких памфлетов 1727 г. действия все того же "полу державного властелина" Меншикова. Другие авторы не поднимались до таких обобщений. Озорной кадет Карп Сытин в 1736 г. угодил в Тайную канцелярию за "пасквиль" на обер-профессора Шляхетского корпуса Иоганна фон Зихейма: "Высокопочтенный гуснсрот и обер-хлебной жрец! Долго ли тебе себя хвалить; все то напрасно. Не ведаешь ты того, что ты природной осел". За оскорбление преподавателя кадет отделался поркой кошками и отсидкой в карцере на хлебе и воде, но все же остался в корпусе.
Еще одним видом народной "публицистики", проходившим по ведомству Тайной канцелярии, становились песни - своеобразное проявление "общественной мысли" и массовых настроений, явно не одобрявшиеся властями. В "доброе" елизаветинское время, как водится по доносу, ветеран Персидского похода Трофим Спиридонов должен был объяснять, зачем он пел про покойную императрицу Екатерину I: "Зверочик мой зверочик, полуночной мой зверочик, // Повадился зверочик во садочик к Катюше ходить...", и при этом пояснял: "Когда она еще в девицах имела, для того де ту песню и сложили". В массовом сознании Екатерина!, видимо, воспринималась как добрая хозяйка и жена, но не прирожденная царица и уж никак не достойная верховного правления "баба".
В 1739 г. жительница Старой Русы Авдотья Львова угодила на дыбу за исполнение песни о печальной молодости своей повелительницы, Анны Иоанновны, по приказу Петра I выданной замуж за курляндского герцога: "Не давай меня, дядюшка, // Царь государь Петр Алексеевич // В чужую землю нехристианскую, бусурманскую. // Выдай меня, царь государь, // За своего генерала, князя, боярина". Тщетно бедна мещанка уверяла, что пела "с самой простоты", как пели эту песню многие во времена ее молодости. От имени той самой Анны ее ожидало "нещадное" наказание кнутом с последующим "освобождением" и вразумлением о пользе молчания.
В 1764г. после очередного дворцового переворота, приведшего на престол Екатерину II, московский генерал-губернатор П. С. Салтыков докладывал о появившейся "между простым народом в употреблении" новой песне о недавних событиях в имперторской семье. Согласно этой песне, Екатерина горько жалуется на своего только что свергнутого и убитого "мужа законнова" Петра III: "Что гуляет мой сердечной друг // Со любимой своей фрейлиной, // С Лизаветою Воронцовою... // Что хотят они меня срубить, сгубить".
стр. 131
Наконец, в архиве сыскного ведомства широко представлены примеры еще одного специфического российского участия в политической жизни - самозванчества. С 1715г. стали появляться лжецаревичи Алексеи, затем- с 1732 по 1765 гг. - лже-Петры II; самым популярным оказалось имя Петра III - его использовали уже дестяки людей.
Порой власти принимали некоторые "превентивные" меры. В 1742г. начальник Кабинета императрицы Елизаветы барон И. А. Черкасов обратился к Ушакову с необычной просьбой: срочно доставить из Шлиссельбурга некую Федору Маркову, которая "слово в слово как наша государыня". Впрочем, для бедной мещанки-двойника все обошлось благополучно- позабавившаяся осмотром, императрица отпустила ее и даже подарила ей 100 рублей.
Стоит отметить, что несостоявшихся самозванцев (тех, кого власти сумели сразу обнаружить и изолировать) явно было намного больше, чем успевших объявиться в народе и войти в подсчеты историков. При этом далеко не всех их можно отнести к традиционному типу народного "избавителя". Сама легкость и безнаказанность захвата власти вместе с правовой неразберихой "наверху" порождала немыслимые прежде представления о возможности "переиграть" ситуацию среди представителей самых разных общественных групп. Хорошо известны попытки заговоров, появлявшихся после и по примеру лихих дворцовых "революций" 1741 и 1762 годов. Но мечтали о такой фортуне многие.
В 1735 г. сын лифляндского мужика и племянник императрицы Екатерины I, уже безмерно взысканный судьбой кадет Мартин Скавронский вполне считал возможным мечтать о большем: "Нынешней де государыне, надеюсь, не долго жить, а после де ее как буду я императором, то де разошлю тогда по всем городам указы, чтоб всякого чина у людей освидетельствовать и переписать сколько у кого денег". Царствовать беспутный кадет не стал, но, отсидев в тюрьме Тайной канцелярии, был выпущен и дослужился до действительного тайного советника I класса и обер-гофмейстера двора! Менее удачно складывались судьбы солдат разбросанных по империи полков, которые по непонятной причине- в шутку или в кабацком угаре- "бранили всех матерно и называли себя царем". В лучшем случае такой кураж заканчивался шпицрутенами, в худшем - кнутом, рваными ноздрями и каторгой.
Коллизии вокруг трона широко обсуждались - несмотря на угрозы доноса и все усилия властей скрыть правду о свергнутом императоре Иване Антоновиче. Десятки дел свидетельствуют, что у него были и противники ("и отца его и мать бранят по матерны"), и сторонники; суждения о его участи можно было слышать и на улицах столицы, и "по всем ямам" от столичной Москвы до далекого Тобольска. Но при этом в народном сознании царственный отпрыск, по-видимому, не расценивался как "свой": в отличие от Алексея, Петра II и Петра III, самозванных Иоаннов III как будто не появлялось. Купец Дмитрий Раков считал его Антихристом; крестьянин Михаил Алексеев полагал, "что де как государь настал, так и хлеб у нас не стал родитца"; а в глазах целого ряда проходивших через Тайную канцелярию солдат присяга новому императору была службой "черту" 13 .
С воцарением Елизаветы стали появляться самозванные "потомки" ее отца, которого при жизни как раз считали и "неистовым царем", и "подменным шведом", и самим Антихристом. В 1742 г. в Тобольске при принесении присяги в соборе официальному наследнику престола Петру Федоровичу заявил о своих правах флотский лейтенант Иван Дириков - настоящий, по его словам, - сын Петра I, который, будучи в Сенате, подписал протокол, "что по кончине ево всероссиской империи быть наследником ему, Ивану" 14 . Затем в 1747 г. объявил себя "сыном" Петра I подпоручик гвардии Д. Никитин. Документы Тайной канцелярии свидетельствуют, что объявившиеся в середине XVIII в. самозванные "родственники" императрицы размещались "неисходно до смерти" по монастырям. Дириков угодил в заточение в Иверский монастырь; "Петры Петровичи" (однодворец Аверьян Калдаев и канцелярист Михаил Васильев) содержались в Усольском Воскресенском и Серпуховском Высоцком монастырях, а в Троицком Калязинском
стр. 132
монастыре был заключен "царевич Александр Петрович" - канцелярист Василий Смагин. В 1755 г. в Варшаве объявился еще один "брат" императрицы и "крестник" французского короля Луи Петрович, которого русские дипломаты тщетно пытались заманить на российскую территорию.
"Механизм" появления таких "претендентов" еще далеко не ясен, его трудно однозначно отнести как к "нижнему", народному, так и к "верхнему" самозванчеству (по терминологии Н. Я. Эйдельмана), своейственному правящему слою. Какую-то часть подобных случаев можно объяснить психическими расстройствами, хотя сами эти расстройства бывали порой сосредоточены на царском троне. В сделанной чиновниками канцелярии подборке документов о преступниках, находившихся в "умопомешательстве", имелись дела как раз о таких несчастных: вот бывший офицер-конногвардеец Сергей Владыкин в письме к Анне Иоанновне назвал ее "теткой", а себя- "божиею милостью Петром третьим" и в этом качестве просил предоставить ему "полную мочь кому голову отсечь"; отставной профос Дмитрий Попрыгаев в 1736 г. предлагал корону знаменитому лидеру Верховного тайного совета Д. М. Голицыну (как раз угодившему в это время под неправый суд мстительной императрицы); а магазейн-вахтер Дмитрий Мещерский заявил, что его в Адмиралтейств-коллегий уговаривали соблазнить цесаревну Елизавету: "Она таких хватов любит вас; так будешь Гришка Рострига" 15 . После всех волнений, связанных с расследованием, таких помешанных навечно упрятывали в монастыри.
Однако в иных случаях (например, с тем же И. Дириковым) расследование - при всей относительности такой "экспертизы" в Тайной канцелярии - приходило к выводу о вменяемости "претендентов". Характерно, что в данном случае как раз Елизавета отказалась от проведения расследования (а вдруг обнаружатся "грехи молодости" Петра в Воронеже, как настаивал Дириков), и самозванца было приказано считать "помешанным в уме". Возможно, появление петровского "племени" объясняется не только настроениями социального протеста и эсхатологическими ожиданиями "избавителя", но и в какой-то степени преображенном в массовом сознании героическим образом первого императора - теперь он противопоставлялся той действительности, которая официально считалась восстановлением петровских традиций.
Примечания
1. История России с начала XVIII до конца XIX века. М. 1996, с. 121.
2. КЛОЧКОВ М. В. О тайном архиве при Сенате. - Сб. ст. в честь Д. А. Корсакова. Казань. 1913, с. 189.
3. Российский государственный архив древних актов (РГАДА), ф. 7, оп. I, N 272, ч. 1.
4. Там же, ч. 2, л. 405об.; N 234, 128.
5. Чтения в обществе истории и древностей российских, 1860, кн. 2, с. 21 - 25.
6. БАРСОВ Н. И. Историческая справка о личности убийцы царевича Дмитрия. - Русская старина, 1883, N 8, с. 430.
7. РГАДА, ф. 7, оп. 1, N 736, л. 2 - 3, 8.
8. Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. 9. СПб. 1872, с. 117 - 132.
9. ЧЕРНИКОВА Т. В, "Государево слово и дело" во времена Анны Иоанновны. - История СССР, 1989, N 5, с. 158. Ю. РГАДА, ф. 7, он. 1, N 860, 998; N 5, ч. 1, л. ЗЮоб., 311, 317, 320об; N 956, л. 4.
11. См. СОЛОВЬЕВ С. М. Сочинения. В 18-ти кн. Кн. XI. М. 1993, с. 158; Исторические бумаги, собранные К. И. Арсеньевым. - Сборник отделения русского языка и словесности им. Академии Наук. СПб. 1872, с. 333 - 335; РГАДА, ф. 7, оп. I, N 1179, л. 5об.
12. РГАДА, ф. 7, оп. 1, N 686, 444; ф. 6, оп. 1, N 162, л. 24об; ф. 7, оп. 1, N 339, 309.
13. РГАДА, ф. 7, оп. 1, N 1561, 797, 790.
14. См. ПОКРОВСКИЙ Н. Н. Самозванный сын Петра I. - Вопросы истории, 1983, N 4, с. 186 - 188.
15. РГАДА, ф. 7, оп. 1, N 5, ч. 5, л. 309об., 310, 321 об., 342, 347об.; N 367, ч. 1, л. 114 об. -115,329,476.
стр. 133
